Григорий Мирошниченко
Азов
Моей старой матери, казачке
КСЕНИЯ МАТВЕЕВНЕ,
защищавшей с балтийскими матросами
наше правое дело, и моему отцу
ИЛЬЕ ИВАНОВИЧУ,
сложившему голову в боях за город
Ленина, посвящаю роман с глубокой
сыновней любовью.
МОСКВА
На то казак и родился,
Чтоб русской земле пригодился.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Над седым Доном-рекой тучами кружились жирные вороны. Они садились на левом берегу и, хлопая крыльями, делили добычу. Расправившись с нею, вороны долго чистили о сырую прибрежную землю острые, перепачканные кровью клювы, а потом, с трудом поднявшись, черным шумящим всполохом перелетали за Мертвый Донец.
С утра начинало кричать проклятое воронье, и не было от него покоя вольным казакам ни днем, ни ночью. Вороний крик слышался в густых камышовых заводях, над саманными куренями, над казачьими городками, над табунами коней и еще громче в степи, за Монастырским урочищем, и здесь, над Черкасском и над Раздорами. И чего бы ему, воронью ненасытному, не успокоиться? Зачем оно, прожорливое, словно со всего света слетелось сюда, к Дону тихому, к Азову – турецкой крепости? Чернеет от воронья все – и небо, и земля…
– Э-э! Гляди, казаки! – задумчиво сказал одетый по-походному атаман Алексей Старой, седлая белого коня Султана. – Заполонили наш Дон чернокрылые. К добру ли?.. Не повременить ли с отъездом? Какую вы про то думу держите?
Казаки, обступившие атамана, зашумели:
– Ждать нам, пока воронье угомонится, негоже. Езжай, атаман! Челом бей царю и молви там, на Москве, про все наше казацкое житье-бытье, про все, о чем мы тебе сказывали. Езжай, Старой, не мешкай. Коня не жалей, гони и не чини в пути задержек. А грамоту нашу сам знаешь, атаман, как подавать царю. Все передай государю Михаиле Федоровичу[1], на чем мы прежде стояли и на чем впредь и надолго стоять будем. Молви ему, что басурманские обиды невмоготу больше терпеть казакам.
– А воронье? – повторил атаман Старой, взнуздывая горячего коня. – Накаркает оно нам лиха.
– Давно накаркало, а хуже нам не будет, – сказали казаки. – И про воронье царю православному молви. Много, мол, крови казачьей пролилось, оттого и воронье кружится. Ну, с богом, езжай! Да не оглядывайся.
Старой расправил усы смоляные, длинные, пригладил ладонью пушистую бороду и сказал:
– Ну, коли так, едем с богом! – и степенно нагнулся, взял из-под копыта коня горсть земли, насыпал ее в ладанку, а затем сунул ладанку за пазуху. Нога атаманская скользнула в дорогое стремя.
Тут подошел атаман войска Донского Епифан Радилов, в зеленом зипуне, шепнул что-то Старому на ухо, потом спросил громко:
– Поклоны всем отбил?
– Да нет же, – виновато ответил Старой, – про женку свою чуть не забыл. – И глаза его засветились.
– Отбей поклон. Хоть она у тебя и турецкого роду-племени, а все-таки твоя, казацкая, женка. Отбей! И Дон для нее люб да дорог, – говорил Радилов. – А в Москве, – наставлял он, – не гневите царя, не злите бояр, угождайте святейшему патриарху[2] да всяко чтите их, лаской склоняйте к войску. Упаси бог задираться вам! Да вражды с султаном не ищите, похваляйте во всем турского посла Фому Кантакузина.
Слушая наставления Радилова, казаки не перечили атаману, но хмурились и в душе кляли его, зная, что он давно уже льнет к большим боярам. Радилову думы войска – далекие думы. Деньги да подарки для Епифана – важнейшая статья. Плывут они широкой рекой в его богатый двор – царь и бояре жалуют атамана за верную службу…
Но станица атамана Старого отправлялась в Москву с другой думой.
– Ты помни, Алеша, главное – волю войска, – сказал старейший атаман Михаило Черкашенин и, помолчав, добавил: – А женку свою Фатьму не забывай.
Атаман кивнул головой, поправил шапку с малиновым верхом и вырвал ногу из посеребренного стремени. Быстро пошел Старой к своему куреню. Фатьма, дочка трапезондского наместника Мустафы, заморская красавица, привезенная на донском струге из Трапезонда, любила атамана Старого насмерть.
Не чарами Фатьма обворожила атамана, а своей на редкость доброй душой да нежной лаской. И даром что мусульманская дочка – то не в укор ей. Не обижали Фатьму донские казаки, хвалили ее атаманы, Старой любил… Стан у Фатьмы тонкий. Брови стежками. Идет она по земле – что лебедь плывет по воде. А скажет Фатьма словцо по-турецки – поймешь, не зная ее языка…
И Старой был всем казакам казак. Плечистый, осанистый, дородный. Сафьяновые сапожки шиты по голенищам золотом. Синий бархатный кафтан и широкие, красного шелка, штаны. Кунья шапка, кунья опушка по кафтану. Серебряные пуговицы с позолотой. Кто на Дону не знавал атамана Старого! Его видали в горячих схватках с крымскими татарами, на Адзаке – Азовском море, на Черном море, в невольничьей Кафе – Феодосии.
Узнала его и Фатьма. Она изведала его доброту, храбрость и отдала казаку всю душу.
Вышел Старой из куреня, крикнул казакам:
– На конь! – прыгнул в высокое седло и помчался с десятью своими спутниками.
«Ты прости, ты прощай, наш тихий Дон Иванович», – запели станичники в дороге.
Из землянки не скоро вышла Фатьма. Тихо поднялась на плоскую крышу и протянула к небу тонкие руки.
– Аллах! – прошептала она, и горячие слезы покатились по ее лицу.
Белый конь атамана летел словно птица. А следом за атаманом мчались казаки: Терентий Мещеряк – отпетая голова, Афонька Борода – лихой наездник, Левка Карпов – станичный песенник, Степан Васильев, Федька Григорьев, Тимофей Яковлев, Иван Омельянов, Спиридон Иванов, Иван Михайлов – славные рубаки; последним – Салтанаш, азовский перебежчик…
Легкая станица атамана Алексея Старого отправилась с Дона на Москву. То было в 1625 году.
Оставшиеся казаки долго стояли на крутом берегу Дона, кидая кверху лохматые шапки. Покрыв головы, пошли в городок, чтоб сгладить легкой станице вином, брагою да медом хмельным путь-дорожку дальнюю.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Дорога к Москве была тяжелая и опасная. Тянулись очень долго сыпучие пески, сменяли их полосы чернозема, шумели полные реки, стояла после дождя невылазная грязь, особливо под Валуйками. А в темных лесах, на перелазах и по сакмам слякотным того и гляди наскочат разбойные люди. Держись, казак, за саблю острую и не забывай, в котором мешочке у тебя свинец лежит, где порох сухой припрятан! Глаза держи настороже. Не спи, казак, в седле. И костер, если надобно, разведи подальше от дороги. А чуть что – ногу в стремя! Коней не расседлывай. Дорога длинная, незнаемая, всякого человека она терпит.
По Валуйской дороге мало ли царских, да турецких, да кизилбашских[3] послов езжало! Купцы, бояре, дворяне богатые везли по ней товары. Да только теперь, к удивлению станичников, Валуйская дорога была пуста. Сказывали, стала она пуста потому, что конному, пешему показаться нельзя было: убьют, зарежут. Однако донская станица атамана Старого без помехи въехала в Валуйки.
Кони донские пристали, ушами водят, дрожат и едва на ногах держатся.
